Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала - Страница 79

Влияние Короленко в подготовке очерка Когана очевидно, хотя степень этого участия выявить трудно. Впрочем, сам Коган признава лся, что там, где Короленко коснулся текста, всё «дышит человечностью и мастерским чутьём художника, а вставленные строки в описания хватают за сердце». Обращает на себя внимание аналогичное для обоих авторов образное сравнение артикуляции еврейского языка с жужжанием пчёл. У Когана такое сравнение дважды приведено в описании синагогальной службы. Но подобный троп ранее использовал Короленко в рассказе «Йом-Кипур» (1891), имея в виду, что наличие таких аффективных звуков в древнееврейском, как «ш», «ж» и «ц», непривычным ухом может именно так и восприниматься. Американский литературовед Генриетта Мондри пояснила: «Пчела, как благородное и трудолюбивое насекомое, не имеет негативных коннотаций». И в качестве антипода привела насмешливое и кощунственное описание Фёдором Достоевским иудейской молитвы в устах Исая Фомича Бумштейна («Записки из мёртвого дома»). У Достоевского фонетика еврейского языка ассоциировалась с плевками, а сам Бумштейн уподоблялся ощипанному цыплёнку…

«Вестник Европы»

В феврале 1892 года Коган пишет Короленко: «Спасибо за такое сочувствие ко мне. Вы мне доставили много хороших моментов, которые нельзя забыть». И просит у русского писателя разрешения посвятить ему повесть: «Я только Вам обязан появлению её в свет, да Вы же и внушили мне мысль написать её». В то же время Нохум озаботился публикацией очерка. При этом он ориентировался исключительно на общерусские издания, видя свою первостепенную задачу ознакомить с очерком самую широкую российскую читательскую аудиторию.

«Какой же русский журнал, – рассуждал Коган в письме Короленко, – согласится в это время дать место еврейским рассказам?.. “Русская мысль” если и поместит мой рассказ, то только благодаря Вашему вмешательству; сам же журнал в последнее время, по-моему, уж очень “умеренно” либеральничает, поскольку это не вредит репутации либерального органа и не раздражает известных сфер. В “Вестнике Европы” я, по крайней мере, не встречал еврейского рассказа, а остальные журналы тем менее согласятся “ожидоветь”». Первая попытка опубликовать текст и впрямь оказалась неудачной: владелец журнала «Русская мысль» Вукол Лавров (1852-1912) с формулировкой «подождать, пока обстоятельства изменятся», отказался его принять. Коган, у которого «все надежды на кусок хлеба, кровь и жизнь» были связаны с этим рассказом, впал в уныние. «Да ведь это идиотство! – сетовал он. – Как будто это дело недель и месяцев! Да чем он [Лавров – Л.Б.] рискует? И это наша литература с борьбой, с “тенденциями”, за которые “Русская мысль” так стоит!»

Но, по счастью, из журнала «Вестник Европы» пришло, наконец, утешительное известие. Редактор Михаил Стасюлевич (1826-1911) писал Короленко в июне 1892 года: «Я… нахожу рассказ прекрасным… Итак, без дальних слов, шлю Вам утвердительный ответ, а в таком случае и признательность за то, что Вы дали рассказу coup de maitre (удар мастера), и это весьма приподняло его».

Не обошлось, впрочем, без компромиссов. Предложенное Короленко заглавие «В еврейском местечке» редакция заменила на безлично-нейтральное «В глухом местечке». Настояли и на характерном русском псевдониме – Наумов (ведали ли, что под этим именем Коган ранее уже выступал в печати?), причём автора предупредили, что в случае если он будет настаивать на своём, рукопись ему возвратят обратно.

Выступление Когана в печати было тем более своевременно, что в 1890 году тем же Вла димиром Соловьёвым был орга низован протест писателей и общественных деятелей против «систематических и постоянно возрастающих нападений и оскорблений, которыми подвергается еврейство в русской печати». Этот протест, под которым подписался и Короленко, не был пропущен цензурой в России и появился только за границей.

Повесть «В глухом местечке» была принята «на ура». В том, что текст «обнаруживает бесспорный талант и читается с большим интересом», а автор проявляет при этом «редкую наблюдательность», «близкое знакомство с изображённым бытом», «глубокое понимание еврейской жизни», сошлись и Семён Герцо-Виноградский (1844-1903) из «Одесских новостей» [1892, 18 (30) ноября], и безымянный критик «Недельной хроники Восхода» (1892, 15 ноября), и скрывшийся под псевдонимом «Ъ» обозреватель журнала «Семья», и маститые Александр Скабичевский (1838-1911) и Николай Михайловский, а также рецензент «Новостей и биржевой газеты» (1892, 19 ноября). Как отмечала газета «Недельная хроника Восхода» (1894, № 3-4), «к автору посыпались поздравления, выражения сочувствия, приглашения сотрудничать; в нём увидели восходящую беллетристическую силу, довольно цельную и многообещающую». Да и сам Короленко поспешил поздравить виновника торжества. «Вы выступили так удачно, – писал он Когану в ноябре 1892 года. – Я понимаю, что у Вас теперь праздник, и даже завидую немного первой свежести Ваших ощущений. Но помните, голубчик Наум Львович, что за праздником идут будни, идёт новая работа с её трудностями и огорчениями, может быть, неудачами и т. д.».

Лестное внимание к своей повести весьма воодушевило терзаемого злокачественной чахоткой Когана, чьё физическое здоровье день ото дня неуклонно угасало. Он жалуется на безденежье и видит панацею в издании очерка отдельной книгой, «единственно возможном материальном ресурсе». Решается обратиться к Стасюлевичу, но получает афронт. Причём редактор «Вестника Европы» позволил себе менторский совет начинающему литератору. Ему, дескать, не стоит держать свой талант «в черте оседлости». «Всё, что вы ни напишете на эту тему, – увещевал Когана Стасюлевич, – будет похоже или на повторение, или на продолжение первого. Может быть, со временем, когда ваше имя укрепится, вам можно будет сделать экскурсию в эту область, но не теперь, вслед за этим рассказом». Этот совет произвёл на Когана самое «удручающее впечатление». «Разве рассказы Гл. Успенского, – делился он с Короленко, – в этом смысле не повторение одного и того же? Повторяется только мотив, но следует ли из этого, что он не должен был всю жизнь писать из народного быта? Разве нет писателей, всегда изображающих жизнь из одной только области? Ведь всё это так понятно. Только по еврейскому вопросу существует отдельная логика даже у лучших людей… неужели я уже говорил так много, что не мешает лет 5 отдохнуть от меня русскому читателю? Писать из каторги, жизни фабричных, мужиков, вообще прибитого люда, можно и желательно, только из “черты” надо поменьше».