Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала - Страница 97

Драматургическое творчество Рашели Хин – безусловное явление в русской культуре. Она точно чувствовала пульс времени и именно в драме – наиболее конфликтном виде литературы – воплотила борения молодого поколения с ощетинившейся реакцией, требования угнетённых и обездоленных, настроения и чаянья героев первой русской революции. Созданная ею галерея оригинальных художественных портретов представляет уникальный срез российского общества, схваченный на самом переломе истории.

* * *

С лёгкой руки писателя Петра Боборыкина Хин получила прозвище «маркиза де Рамбуйе». Современники и впрямь находили в ней сходство с Катрин де Вивон де Рамбуйе (1588–1665), хозяйки отеля «Рамбуйе», «самого приятного уголка Парижа», где собирался весь литературный бомонд и составлялось мнение, которое «становилось общеобязательным».

Важно то, что сама Рашель Хин говорила о русской традиции, а именно – о приметных женских салонах XIX века. Вот её отзыв о княгине Зинаиде Александровне Волконской (1789–1862): «Литературные знаменитости и политические деятели окружали Зинаиду Александровну. Она была покровительницею талантов, а её дом – храмом искусства».

Как отмечал литературовед и библиограф Семён Венгеров, некоторые произведения Рашели Хин «посвящены изображению русских интеллигентных кружков в России и за границей».

Н. И. Стороженко.

Кружковая жизнь русских эмигрантов в Париже вообще видится писательнице в самых мрачных тонах. Об этом свидетельствует её очерк «Силуэты», где представлены люди, искалеченные душевно, мятущиеся, – те, которые что-то устраивают, расстраивают, восторгаются, возмущаются, нянчатся с детьми, ходят за больными, приискивают квартиры для знакомых, участвуют в беспрерывно нарождающихся и скоропостижно умирающих обществах. Выведен здесь и виршеплёт Грибков, у которого «вся душа полна собой»; о прочих поэтах он говорит, «скосив рот в сторону», похваляется знакомством с Виктором Гюго и пишет поэму «Самоубийцы». Пишет, надо думать, бездарно, но тема весьма и весьма злободневна: «Все погибшие. Некуда голову приклонить: ни вперед, ни назад… На всём разлита печать безнадёжности!» – восклицает героиня очерка, когда кончает с собой её воздыхатель, эмигрант Цвилинев…

Рашель Хин многажды присутствовала на всякого рода светских мероприятиях и за границей, и на родине. Но живого интереса они, как правило, у неё не вызывали. Вот как отозвалась она об одном из таковых: «Вчера до 4-х часов сидела у Д. Только в Москве можно так терять время. Сидят неподвижно за столом, пьют без конца кислое кавказское вино, закусывая сардинками, копчёной колбасой и скверным сыром, говорят все зараз, дамы визжат и хохочут. Если б не актер Качалов, отлично рассказывавший очень глупые анекдоты, можно было бы заснуть от скуки. И это считается “политическим, литературным и артистическим салоном”!»

А вот её впечатления о «поэзовечере» Игоря Северянина (1887-1924): «О нём столько говорят (среди претенциозной кучи его порнографических “поэз” есть несколько талантливых стихов) – и мне любопытно было посмотреть и послушать этого нового кумира. Впечатление отвратительное. Это уныло-циническая “поэза” кафешантана – и при этом совершенно русского… Ни искры остроумия и лёгкого веселья французских cabarets. Простоволосая, тоскливая “муза” собственной ресторации под вывеской “на всё наплевать”!.. Этот Игорь поёт свои стихи каким-то гнусавым цыганским речитативом. Напев для всех “поэз” один, меняется – смотря по размеру стиха – только темп этого гнусавого речитатива… Он несомненно талантлив, но вычурен и нахален бездельно… Гимназисты, гимназистки, студенты, курсистки, почтенные дамы и старики… и всё это неистово аплодирует. Вопли: Браво! Бис! Ананасы в шампанском. Просим».

По счастью, среди многочисленных столичных литературных салонов нашёлся, наконец, один, доступный её сердцу и уму. То были воскресные утренние журфиксы на квартире её старшего друга, Николая Стороженко (Оружейный пер., впоследствии Арбат, Малый Николо-Песковский пер.), ставшие в 1880-1900-е гг. центром не только для московской, но и всякой заезжей в древнюю столицу русской интеллигенции.

Между прочим, именно у Стороженко состоялась встреча Хин и её мужа, адвоката Онисима Гольдовского, с Львом Толстым. Последний «особенно ласков был с Онисимом Борисовичем, которого он, по-видимому, принял за единомышленника». Хин вспоминает: «Онисим Борисович заиграл мою любимую сонату Шопена. Лев Николаевич прислушался, заметил: “Хорошо играет”, – спросил: “Артист?” – и очень удивился, услыхав, что это присяжный поверенный. Посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: “То-то я вижу, умники”. Мне стало очень смешно. Толстому так понравилась музыка Онисима Борисовича, что он прошёл в залу, сел на стул около рояля и слушал, пока не кончилась пьеса. “Мне нравится, что у вас не консерваторская игра”, – заметил Толстой. Достали ноты, и Онисим Борисович долго играл разные вещи Бетховена. Толстой, стоя, сам переворачивал листы, то одобрял, то говорил: “Это не стоит”. Расстался с нами Толстой очень ласково, сказал, что непременно хочет нас повидать».

Многие гости журфиксов Николая Стороженко станут потом завсегдатаями литературно-музыкального салона Хин, мысль о котором овладела Рашелью Мироновной, когда ей ещё не было и тридцати лет. В её дневнике от 1 февраля 1892 года есть запись о беседе с женой литературоведа Алексея Веселовского, Александрой Адольфовной (1840-1910), известной в своё время переводчицей: «Как-то я ей сказала, что хорошо бы устроить в Москве небольшое общество (терпеть не могу слово “кружок”), которое бы интересовалось литературой как таковой, без коммерческих соображений». На что та её высмеяла, отговорившись, что таковое права на существование не имеет: серьёзные писатели в нём не нуждаются, а следовательно, оно выродится в посиделки дилетантов вроде Урусова, Танеева и Минцлова. «Что могла я ей возразить? – парировала Хин. – Что Урусов – блестящий оратор и глубокий знаток художественных произведений, что Минцлов – живая литературная энциклопедия, а Танеев, при всех своих чудачествах, – один из самых образованных в России людей».