Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала - Страница 92

Надо сказать, отношение к евреям было для Хин лакмусовой бумажкой порядочности и интеллигентности человека. Эталоном в этом отношении был высоко ценимый ею Владимир Соловьёв (1853-1900), которого она в шутку называла «цадиком» (праведником). «Очень интересно отношение Соловьёва к евреям и еврейству, – писала она в дневнике. – Древний Израиль для него священен. Это я ещё могу понять. Его возню с евреями тоже можно понять… Он их любит, – не жалеет, а именно любит. “Ваш порок – это евреи, наша великая раса”, – сказала я ему как-то, и он хохотал, хохотал и всё повторял: “Конечно, они великая раса”… Интересно то, что в последний день своей жизни он стал вслух говорить по-древнееврейски. Родные и Серг. Ник. Трубецкой (1862-1905) думали, что он бредит. Стали его успокаивать, но он сказал: “Не мешайте мне, я должен помолиться за еврейский народ”».

И о замечательном у чёном, профессоре-шекспироведе Николае Ильиче Стороженко (1836-1906) писательница говорила как о светлой личности, внесшей великий вклад в сокровищницу русской науки, и привела характерный пример: «Он умел поднимать свой голос одиноко, среди общего безмолвия. Н.И. доказывал, что недопущение евреев в университет только развращает студентов-христиан, и подал в ректорат специальное “мнение”. Ректор заметил, что “мнение” последствий иметь не будет.

– Или будет иметь через сто лет, – добавил он.

– Тем хуже для нас! – парировал Стороженко».

Критик Оскар Грузенберг (1866-1940) говорил об отчаявшихся евреях-интеллигентах, выросших «под чисто русским влиянием», которые в лихолетье погромов обратились к своим национальным корням, приняли венец еврейства. «Нужно было просветить все впечатления, подвести итог всему, что сближает с забытым народом, к которому, не сегодня-завтра, придётся обратиться с мольбою защитить и вдохновить». В то же время для многих, и для Хин в том числе, антисемитизм и дискриминация евреев были вопросом общим, государственным.

Взгляд писательницы на действительность поражает своей масштабностью. Она настойчиво повторяла фразу своего друга Анатолия Кони, ставшую и её творческим кредо: «Я люблю слушать шаги времени». И сама эпоха в её драматизме и противоречиях под пером Хин оживает, играет яркими красками. Вот что писала она о царствовании Александра III, которого «общая молва» украшала солидными добродетелями. «Прекрасный семьянин, прямодушный, добрый и застенчивый человек. От людей, вхожих в столь высокое место, приходилось слышать, что государь – добрый человек, но совершенно необразованный, тупой, чрезвычайно вспыльчивый, упрямый и… пьяница… Для поляков, сектантов и особенно для евреев эпоха царя-миротворца была жестокая, мрачная и при том поразительно нелепая. То же и для вольнолюбивых россиян. Погромы, “разгромы” сверху и снизу, отрыванье детей у родителей-духоборов, разоренье, измывательство, армянская резня, религиозные гонения, натравливание инородцев друг на друга…. Из фигур, его окружавших, самая крупная и самая зловещая, конечно, – К. П. Победоносцев. Русский Торквемада».

А вот запись в её дневнике от 23 августа 1914 года: «Барон Гинзбург был вчера у Горемыкина и просил его о расширении (об уничтожении нельзя, по-видимому, заикаться) черты оседлости. В ответ на это скромное ходатайство Горемыкин будто бы затопал на барона ногами. И правда! Завтра в Московском университете назначена жеребьёвка. Жаждущих – 800, а вакансий 80! Т. к. я… не считаю, что Русь “святая”, то всё это неприличие, против которого общество протестует лишь чуть-чуть, значительно охлаждает мой национализм».

Примечательно, что даже на гребне военно-патриотического угара, когда даже близкие Рашели Мироновны, муж Онисим Гольдовский и сын Михаил Фельдштейн, были склонны оправдывать любые деяния власть имущих, её заботит положение её соплеменников. «А вот и сейчас, на что, кажется, “исторический момент”, – пишет она 7 августа 1914 года, – а евреям, спасшимся из Германии, разрешено только неделю пребывать вне черты оседлости. Или умирать за Святую Русь, за царя-батюшку, за торжество славянской идеи – это твой долг, а гетто, процентная норма на протяжении всего жизненного пути, “жеребьёвка” детей и юношей перед наглухо закрытыми дверями школ – это твоё право. Миша и даже Стась мне говорят: теперь не время об этом рассуждать. Я не юдофилка и не юдофобка, я понимаю, что теперь не время “рассуждать” ни об этом, да вообще ни о чём, но я не могу запретить своей голове об этом думать». И ещё позднее – «Что у нас делается с евреями – теперь, во время войны! Травят, измываются и мучат хуже прежнего».

Хин сближается с поборницей прав евреев в России, лидером партии политической свободы «Союз освобождения» Екатериной Дмитриевной Кусковой (1869-1958). Это по её инициативе Максимом Горьким, Фёдором Сологубом (1863-1927) и Леонидом Андреевым (1871-1919) было составлено воззвание, чтобы евреи получили в России хоть какие-нибудь права гражданства. Вот что Хин пишет в дневнике о встрече с Кусковой 5 марта 1915 года: «Просидели часа два. Мне хотелось от неё самой услышать, как Трубецкой и другие наши знаменитости отказывались подписать “воззвание”…» «Бумага… написана в высшей мере скромно, даже вяло. Ничего о происходящих в настоящее время вопиющих, постыдных мерзостях, никаких точек над “i”, весь смысл, что так как евреи, мол, неоднократно доказали свою любовь к родине, то пора уже перестать глядеть на них как на чужеродный сброд». И далее приводилось описание брезгливых отказов Александра Мануйлова (1861-1928), Фёдора Кокошкина (1871-1919), Павла Милюкова (1859-1943), Василия Маклакова (1869-1957), графини Варвары Бобринской (1864-1940) и даже Анатолия Кони, сказавшего, что это, дескать, «несвоевременно».