Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала - Страница 76

А вот напечатанный в трёх номерах оригинальный текст «Сутки в душевном отделении» («Крымский вестник», 1889, 5-7 сентября, № 191-193) уже отмечен печатью своеобычного дарования. Автор поведал о том, что пережил в Харькове, в психиатрической клинике: ужас перед бездной больного воспалённого сознания и чувство жалости и сострадания к людям, перешагнувшим эту грань. Перед нами проходит чередой галерея живых покойников, с их душевными трагедиями. Исследователи говорили даже о психологическом открытии Когана, чьё помрачённое сознание осталось при этом острым для наблюдения. Показательно, что критик поставил «Сутки в душевном отделении» в один ряд с «Красным цветком» (1883) Всеволода Гаршина (1855-1888) и «Палатой № 6» (1892) Антона Чехова (1860-1904).

И неслучайно вовсе, что, прознав о том, что Чехов остановился в Ялте, Коган принёс ему на суд рукопись этого рассказа, на что услышал от русского писателя слова одобрения: «Вы писать умеете». А уже после публикации текста Нохум посылает его Владимиру Короленко (1853-1921). А в октябре 1889 года, недалеко от местечка Карабах, близ Гурзуфа, состоялось их личное знакомство, ставшее для нашего героя поистине судьбоносным.

В. Г. Короленко

Короленко работал тогда над произведением «Судный день (Йом Кипур). Малороссийская сказка» (1891). И его взгляд на иудеев был сродни позиции русского философа Владимира Соловьёва (1853-1900), считавшего, что еврейский вопрос в России не решён как христианский вопрос и что по отношению к евреям российская культура не проявила себя как культура христианская. Что до литературной традиции, то в русской классике превалировала тенденция окарикатуривания евреев: ходульно-театральны отвратительный жид Соломон из «Скупого рыцаря» (1830) и «презренный еврей» из стихотворения «Чёрная шаль» Александра Пушкина; «продувной» Янкель и «ликующее описание погрома» в «Тарасе Бульбе» (1835) Николая Гоголя; не говоря уже о шпионе Гиршеле из «Жида» (1846) Ивана Тургенева и каторжанине, сосланном за убийство, Исае Фомиче Бумштейне из «Записок из мёртвого дома» (1861) Фёдора Достоевского и др. [между прочим, одним из первых произведений последнего была несохранившаяся драма «Жид Янкель» (1844)]. Только при Короленко русская литература о евреях «сменила свои вехи» и повернула на новый путь, или, лучше сказать, свернула с ложного пути, и писатели стали руководствоваться стремлением к правде-инстине и правде-справедливости. Короленко называли «нравственным гением». По словам публициста Соломона Вермеля (1860-1940), «его душа, как человека, его сердце принадлежало всем национальностям, всему человечеству, ибо она одинаково сильно и громко отзывалась на горе и страдания и русского Макара, и заброшенного в тундре якута, и тёмного вотяка, и румына с Дуная, и бедного еврея Янкеля, и всех людей вообще, чей только стон и крик о помощи доходил до него».

Литератор Александр Новиков (1861-1913), ревностный поборник еврейского равноправия, автор брошюры «Наши братья» (1906), в своём биографическом очерке о Когане «Единственная повесть Каценбогена» (1903) сообщает, что будто бы русский писатель (читай: Короленко), восхищённый его произведением, сам пожаловал к больному автору: «Я пришёл сказать вам: не бойтесь… ваше место в литературе не пропадёт, не пропадёт оно и в рядах лучшего еврейства. Если бы ваши типы мне казались деланными, я бы вас не стал будить ночью, чтобы расцеловать вас».

На самом деле, до встречи с Короленко писать о еврействе Нохум и не помышлял, хотя во время их беседы так ярко и вдохновенно рассказывал о местечковых типах, что Короленко посоветовал ему сочинить об этом повесть и даже обещал свою помощь и содействие в её публикации. В эпоху Александра III, отнюдь не вегетарианскую для евреев, услышать такое, да ещё от русского писателя, было крайне неожиданным, так что Нохумом, по его словам, овладели «страх, неуверенность в себе»: «Боюсь я, Владимир Галактионович, по нынешнему времени писать о евреях». Но Короленко настойчиво убеждал его в важности темы. «Я пишу из еврейского быта, – напишет ему позднее благодарный Коган, – и Вы виноваты в том, что из еврейского. Я в первый раз видел, что он (быт) может вызвать интерес в лучших людях, Вы мне это подсказали… Я себя чудно чувствую при одном даже воспоминании, что меня, жида, заставил писать из родного быта хохол». Он размышлял о людском братстве, о всечеловеческой отзывчивости писателя: «Вдумываясь в моего Шлёмку, я, дерзая на фантазию, непременно вижу его рядом с Вами, Вы играете ему на бандуре, чтобы облегчить ему путь зимой в Калиш… Автор “Макара” и “Соколинца” понимает, что значит травля, и, проникая музыкальным ухом напевы людских страданий, наверное, ничего не имеет против идеала – видеть “бродягу” Макара и Шлёмку не плачущими, а в объятиях друг друга».

Написание Коганом повести заняло более полутора лет. То был напряжённый и вместе с тем радостный и вдохновенный труд. «Ему казалось, – сообщает биограф, – что он растёт всё выше и выше, что голос у него делается всё громче и что наконец его становится слышно во всех странах земного шара, где живут и страдают евреи… Его герои превратились во всемирных учителей-исполинов… Ему стало несказанно хорошо». Не только о славе и желании помочь единоверцам пёкся автор – повесть стала для него абсолютно ценной и как будто зажила самостоятельной жизнью.

Первый, черновой вариант текста он посылает Короленко 26 января 1891 года. «Вот мой рассказ, – отметил он в сопроводительном письме. – В технике, как новичок, я, конечно, сильно хромаю. Укажите, научите, словом, поддержите меня». В ответном письме Короленко советовал сильно сократить и упразднить многие сцены, сохранив лишь самые «существенные черты», причём предлагал всё «выдвинуть покороче, без длиннот и надоедливых повторений». Он предложил автору «освободиться от этого ненужного балласта», чтобы «яснее и по возможности проще выступила основная нота рассказа», чтобы «каждый эпизод подвигал рассказ вперёд». Что до литературного мастерства Когана, то тут у взыскательного Короленко как раз возникли сомнения: «В общем, кидается в глаза значительная трудность для автора справляться с изложением, слог напряжённый и неуклюжий… кажется мне, что вообще писательство не Ваше призвание. Оно требует от Вас слишком много усилий, и главное – у Вас совсем нет повествовательного стиля». Обратил он внимание и на неудачные словесные конструкции. Завершалось письмо, однако, на оптимистической ноте: «Откровенно скажу: данный рассказ, если ещё над ним поработаете, а потом немного ещё его пообчистить – выйдет очень недурен».