Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала - Страница 57

Впрочем, то, что Надсон жадно впитал в себя великую русскую литературу, отнюдь не исключало его еврейства: ведь к 1880-м годам на ней выросло целое поколение ассимилированных иудеев и считало её своим личным достоянием. Вот что писал об этом, обращаясь к антисемитам, еврейский писатель Гершон Баданес (1854-1921) в своих «Записках отщепенца» (1883): «Вот вам, господа, Белинский!.. Вот Добролюбов!.. Вот вам и Некрасов… Вот вам ещё Тургенев, Лермонтов!.. Нет, это ещё бабушка надвое сказала, принадлежат ли эти исключительно вам, головотяпам! Нет, этих не отдадим: они принадлежат всему человечеству, следовательно, и нам, евреям, потому что мы люди тоже!»

И русские евреи не только читали, но и творили литературу. Вместе с Семёном Яковлевичем в Петербурге подвизалось тогда немало писателей и деятелей культуры иудейского происхождения, и наш герой тесно общался с ними. На литературно-музыкальных вечерах он выступал вместе с Николаем Минским (1855-1937) и Петром Вейнбергом, причем ценил первого за «крупный талант» и «горькую правду… образных и поэтичных строк», а второго – за мастерство стихотворных переводов. С большим пиететом относился он и к музыканту Антону Рубинштейну (1829-1894), об игре которого говорил: «Это что-то до того грандиозное и величественное, что словами не передашь: точно в первый раз Альпы увидел!» А вот стихи Семёна Фруга (1860-1916) (которого по иронии судьбы называли «еврейским Надсоном») считал «плохими» и находил в них литературные огрехи и словесные штампы.

Однако даже иные корифеи русской словесности относились к евреям-литераторам как к чужакам, уличая их в фарисействе и притворной приверженности православию. «Это – разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские… и прочие, – разглагольствовал Иван Гончаров. – Они – космополиты-жиды, может быть, и крещёные, но всё-таки по плоти и крови оставшиеся жидами… Воспринять душой христианство [они] не могли; отцы и деды-евреи не могли воспитать своих детей и внуков в преданиях Христовой веры, которая унаследуется сначала в семейном быту, от родителей, а потом развивается и укрепляется учением, проповедью наставников и, наконец, всем строем жизни христианского общества».

Думается, что насчет Надсона классик ошибается: поэт был тверд в христианской вере, ибо унаследовал ее именно в семейном быту (воспитывался православной матерью и её роднёй), а затем развивался и формировался как личность в нееврейском окружении (он скажет потом, обращаясь к иудеям: «Твоих преданий мир, твоей печали гнёт // Мне чужд, как и твои ученья»). Но в Новом Завете его привлекали мотивы жертвенности, гибели за правду во имя любви к людям. И к трагедии еврейского народа он пришёл через своеобычно осмысленные им христианские догматы. Ведь Христос в поэзии Надсона неизменно являет себя защитником гонимых и отверженных. Это «Бог страждущих, Бог, обагрённый кровью, Бог – человек и брат с небесною душой». К людям-«братьям» он обращается с такими словами: «Знайте, певец страдает за вас, когда страдает за себя… Как волны рек, в седое море сойдясь, сплотились и слились, так ваша боль и ваше горе в душе его отозвались». Из этого органически вытекало творческое кредо поэта: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, и утомлённому я руку подаю». Именно в этом ключе написано знаменитое стихотворение 1885 года:

Я рос тебе чужим, отверженный народ,И не тебе я пел в минуты вдохновенья.Твоих преданий мир, твоей печали гнётМне чужд, как и твои ученья.И если б ты, как встарь, был счастлив и силён,И если б не был ты унижен целым светом, –Иным стремлением согрет и увлечён,Я б не пришел к тебе с приветом.Но в наши дни, когда под бременем скорбейТы гнёшь чело своё и тщетно ждёшь спасенья,В те дни, когда одно название «еврей»В устах толпы звучит как символ отверженья,Когда твои враги, как стая жадных псов,На части рвут тебя, ругаясь над тобою, –Дай скромно встать и мне в ряды твоих бойцов,Народ, обиженный судьбою.

Текст этот был опубликован только через пятнадцать лет после смерти Семёна Яковлевича, в литературно-художественном сборнике «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая» (М., 1901, С. 63) под заглавием «Неизданное стихотворение С. Я. Надсона». Сообщалось также, что оно «печатается с согласия комитета Литературного фонда» (куда был передан архив Надсона после его кончины) и переписано неким лицом из хранящейся в Фонде «подлинной тетради» поэта. Не исключено, что таковым был известный поэт и переводчик, в том числе и сочинений еврейских писателей, председатель Литфонда Пётр Вейнберг, литературный друг покойного.

Это пронзительное по своей художественной силе произведение проникнуто болью гонимого народа. И хотя к национальной теме Надсон более в стихах не обращался, он, сам того не желая, стал впоследствии восприниматься преимущественно как литератор еврейский. «Еврейская энциклопедия» Брокгауза и Ефрона посвятила ему специальную статью (Т. 11, Стр. 482), где цитировала это стихотворение. А литературовед Василий Львов-Рогачевский говорил о том, что Надсон «заражён скорбью» еврейского народа, и назвал этот его текст «органической частью русско-еврейской литературы». А Владимир (Зеев) Жаботинский (1880-1940) вспоминал о том, как «одного очень милого и справедливого господина в провинции объявили юдофобом за то, что он прочёл непочтительный доклад о литературной величине Надсона». Раздавались, правда, и другие голоса. Израильский литературовед Леонид Коган назвал «беспочвенными» попытки причислить Надсона к еврейству на основании одного лишь, пусть весьма яркого, текста. А литературовед и социолог культуры Абрам Рейтблат акцентировал внимание, прежде всего, на том, что стихотворение «было опубликовано через много лет после смерти Надсона, да и речь в нём идёт о культурной чуждости евреев его автору». Однако поэт прямо и бескомпромиссно заявил здесь о кровной связи с евреями, объявил себя страстным бойцом за их права, хотя и убоялся публиковать стихотворение. Уместно в этой связи вспомнить письмо Ивана Тургенева Марку Антокольскому (1843-1902) 1 июля 1881 года, где тот мотивировал отказ напечатать текст в защиту евреев следующими резонами: «Напечатать же Ваше письмо, даже со стилистической корректурой, было бы немыслимо и, навлекши на Вас множество неприятностей, принесло бы только вред. К тому же, ни один журнал (даже “Порядок”) его бы не принял». Важно и то, что Надсон, как и Тургенев, считал себя литератором безусловно русским и, по-видимому, не желал в глазах широкого российского читателя разрушать такую репутацию. Хотя национал-патриоты почему-то аттестуют Надсона еврейским поэтом. Критик Вадим Кожинов отмечал, что еврейство в нём «неизменно воплощается во всей своей многогранной цельности, – в том числе в своём национальном и этническом существе, даже если оно оттеснено и приглушено в его сознании и бытии».