Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала - Страница 18

Вот хотя бы такой пример. Соломонов констатирует, что российское законодательство о евреях 1835 года резко ужесточилось по сравнению с 1804 годом – заявление само по себе достаточно дерзкое. Обвинять в этом верховную власть, понятно, никак нельзя ни по законам жанра, ни по требованиям вездесущей цензуры, и, главное, по соображениям элементарной безопасности (иначе жид-критикан вместо черты оседлости мог бы где-то и «во глубине сибирских руд» оказаться). Остаётся только одно – корить свой «несчастный народ» (это его, Соломонова, слова).

Но сколь же неубедительны его примеры «оскорблений» правительства народом Израиля! Вот Абрам толкует о недопустимости иудейского прозелитизма, ссылаясь при этом на тот же Талмуд («Злополучие за злополучием да постигнет тех евреев, кои превращают в свою веру гаяуров [гяуров, иноверцев – Л.Б.]»), но по существу он ломится в открытую дверь, ибо упоминает лишь два таких «зловредных поступка» (и это на двухмиллионное-то еврейское население!). Да и их «зловредность», кстати, тоже белыми нитка ми шита. Тем не менее, след ует вывод: «Правительство… имело в виду не то, чтобы стеснить или уменьшить существенные выгоды наши, но то, чтобы предотвратить беспорядки наши». Похоже, абсурдность подобного заключения ясна и ему самому. Он беспомощно выдавливает из себя нечто элегическое: «Впрочем, не нашим ограниченным умом постигать цель Верховного Правительства». И ещё – для пущего тумана цитата из Притчей Соломоновых (XXV, ст. 3): «Высота неба, глубина земли и сердце царей не исследимы».

И Соломонов, обращаясь к «любезным братьям» – единоверцам, говорит о необходимости «раскаяния перед Верховным Правительством». В чём же? Да в том, что к сельскому труду обратились из них лишь немногие (а «хлебопашество составляет честный, самый надёжный и завидный способ пропитания»). Хотя на самом деле иудеев, желавших заниматься земледелием, было хоть отбавляй, и это именно правительство вынуждено было приостановить их переселение в сельскохозяйственные колонии из-за недостатка субсидий. Он призывает еврейские массы приобщиться к науке, культуре европейской и русской («Мы могли бы с удовольствием видеть многие тысячи братьев моих, получивших ученые степени»), настаивает на том, чтобы иудеи занимались производительным трудом, промыслами, ремёслами, открывали фабрики (что отвечало как идеалам Просвещения, так и видам правительства). И даже цитату выразительную из Талмуда подыскал: «Не обучать сына своего ремеслу – значит приучать его к разбою». Так-то!

Впрочем, едва ли кто-либо внимательно и придирчиво вчитывался в каждую фразу труда «талмудолюбивого» Соломонова. По-видимому, бдительность цензора усыпили его величальные слова в адрес самодержца, а также «благонамеренное» желание сочинителя уничтожить сепаратизм и сблизить еврейскую нацию с коренным населением империи. Об этом писал в своей рецензии на «Мысли израильтянина» популярный русский журнал «Библиотека для чтения» (Т. 77, 1846), издаваемый Осипом Сенковским: «Книга, написанная с прекрасным намерением уничтожить резкие предрассудки, отделяющие евреев от христиан. Автор убеждает своих единоверцев к различным преобразованиям, которые не противоречат их религиозным постановлениям».

Обращает на себя внимание стиль «Мыслей израильтянина». Надо сказать, что сам Соломонов о литературном языке своего сочинения говорит уничижительно и «кается в неплавности слога и недостатках в словах и выражениях» – скромность, на наш взгляд чрезмерная. На самом же деле, его литературный уровень нисколько не ниже писаний русских словесников той поры и даже отличается образностью и выразительностью. Тон повествования автора часто взволнован, перо как будто дрожит. Вот, к примеру, как живописует он агонию побеждённого монотеизмом язычества: «Раздраженный истукан многократно испытывал своё счастие. Он то вспыхивал пламенем, то потухал, то снова оживлялся, снова ослабевал и ещё через многие годы блистал довольно ярким светом в забытых капищах Венеры и Аполлона». А вот ещё одна поэтическая картина: «Перейдём к каменистой Аравии, прочтём там со вниманием описание великолепной скинии, рассмотрим с благоговением её зодчество, её богато-тканные покрывала и завесы, кивот, золотой семивственный светильник, золотой щит, на коем вырезана большая печать святого имени Господа Бога, медный жертвенник, золотые и серебряные сосуды, стол и двуличные хлебы, одежду верховного священника и его братий». Вызывает лишь недоумение, когда исследователь аттестует стиль Соломонова как «смесь клерикального и канцелярского жаргона». Канцелярщины здесь нет и в помине, равно как и «клерикального жаргона» (сомнителен сам этот термин).

Знаменательно, что Соломонов в духе идей Еврейского просвещения призывает «ввести отечественный язык и в Синагогу». Вообще, надо сказать, что в своём настойчивом русификаторстве он выделялся среди отечественных маскилов, ибо те до половины XIX века, за редкими исключениями, были ориентированы, прежде всего, на изучение немецкого языка, да и в новообразованных еврейских училищах учебники и преподавание на немецком языке было обязательным. А ранее Министерство народного просвещения вело переписку с видными германскими маскилами Людвигом Филиппсоном (1811-1889), Авраамом Гейгером (1810-1874), Исааком Маркусом Йостом (1793-1860) и др., чтобы те согласились занять ответственные должности в управлении российскими еврейскими школами. Впрочем, здесь Соломонов следовал за правозащитником и русофилом Нотой Ноткиным (1746-1804), который в своей «Записке о преобразовании быта евреев» (1803) предлагал всемерно поощрять иудеев, овладевших русской грамотой, определять их на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах.