Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала - Страница 17

Говорит наш автор и о традиционной еврейской одежде. Возжелав и внешне преобразить своих соплеменников на манер общеевропейский и русский, он пытается доказать, что их платье вкупе с пейсами и ермолками – это якобы «древняя польская мода», которую они лишь по какому-то досадному недомыслию считают своей. При этом Абрам вновь апеллирует к Талмуду, где, по его словам, евреям не предписывается «никакой одежды, кроме бурнуса». «Поляки же, – развивает он далее свою мысль, – сами беспрерывно меняя покрой платьев, никогда не позволяли жидам подражать себе в модах и принуждали их для оскорбительного отличия отверженного племени оставаться при первом костюме и переименовали его в жидовский». Отсюда следовал вывод, что переодевание евреев по общероссийскому образцу только возвысит их национальное и человеческое достоинство.

Но главное внимание Соломонов уделяет просвещению своих единоверцев, при этом приводит ссылки на правительственные постановления, поощрявшие евреев к получению светского образования (1804 и 1835 гг.). Он обильно цитирует Талмуд: «Незаконнорожденный, но просвещённый предпочитается первосвященнику-невежде» и др. и резюмирует: «Вот решительное заключение Талмуда, которое отдаёт просвещению право и преимущество самые высокие».

Вообще, книгу Соломонова отличает явный талмудоцентризм. Он говорит о Талмуде с благоговением, как о «великом творении», «самом блистательном у евреев учении», «священной книге». Важно и то, что получать общее образование он призывает только тех иудеев, «которые окажутся не способными к изучению Талмуда» (!), подчёркивая тем самым примат иудейских духовных ценностей. «Вера наша по её началам чиста», – настаивает сочинитель. Стоит отметить, что в своём неизменном пиетете перед Талмудом Соломонов выделяется среди русских маскилов и в этом принципиальном пункте сближается с иудеями-традиционалистами.

При этом свою позицию он отстаивает весьма прямолинейно, горячо и боевито. Твердит о вздорности досужих толков о том, что Талмуд якобы «не допускает нас сближаться с другими народами, и если не повелевает, то не запрещает нам обманывать людей не своей веры», после чего следует едкая ремарка: «Так думают умы поверхностные, которые хотят прослыть глубокомысленными». Смелость этого заявления станет понятной, если принять во внимание, что «умы поверхностные» обретались в Министерстве народного просвещения. Это они считали Талмуд книгой этически вредной и антиобщественной. Главными противниками просвещения евреев министр Сергей Уваров называл именно талмудистов и призывал к тому, чтобы преподавание в училищах было «вовсе удалено от духа талмудистов». Его вдохновлял и немецкий опыт реформы еврейского образования, и, прежде всего, тот факт, что в школах, основанных на принципах Гаскалы в Берлине, Десау, Франкфурте-на-Майне, главное внимание уделялось новым языкам и общеобразовательным предметам, иврит же и Библия изучались в самом ограниченном объёме, а пресловутый Талмуд был начисто исключён из учебной программы. Потому в циркулярах Министерства прямо декларировалось: «Цель образования евреев состоит в постепенном сближении с христианским народонаселением и в искоренении суеверия и вредных предрассудков, внушаемых учением Талмуда».

Но главным гонителем Талмуда в империи был тот, кого «смиренный» сочинитель сравнивает с Титом и Адрианом, кого возвышает до геркулесовых столпов – император Николай Павлович. Как отмечал историк Юлий Гессен, именно «Николай I влиял на Уварова в том смысле, чтобы просветительская реформа направила свои удары против еврейского вероучения, чтобы она уничтожила Талмуд». И хотя сочинение Соломонова было завершено к 1841 году, а непримиримые антиталмудические тенденции вышли наружу уже после действия закона от 13 ноября 1844 года «Об учреждении особых училищ для образования еврейского юношества», полемичность книги от этого ничуть не теряется. Мысль сочинителя закономерно подводит к выводу о том, что (страшно вымолвить!) сам Помазанник Божий – «ум поверхностный».

Всё это, к слову, никак не отменяет дежурное славословие в адрес власти, стремящейся сделать евреев «счастливыми и процветающими». Ибо и еврейскими законоучителями заповедано: «Царь – это тень Бога на земле, которая безразлично осеняет богатых и бедных. Кто не исполняет повелений царских, с того снимается защита божеской тени» (Р. М. Хейфец. Млехет Махшевет. 96). И ещё: «Не следует задаваться вопросами, целесообразно или нет то или другое распоряжение верховной власти, потому что это влечёт за собою сомнение, а сомнение в свою очередь в подобных случаях ведёт к небрежности в исполнении данного приказания: таким образом нарушится надлежащий порядок, произойдут междоусобия и общественные интересы пострадают. Наоборот, каждому благомыслящему члену государства следует быть уверенным в милости и правосудии государя и надеяться, что всё исходящее от него по государственным делам соразмерно с силами и нуждами общества и направлено к достижению общественного блага. Мы же не в состоянии прямо определить значение и пользу той или другой меры, не будучи знакомы с мотивами и государственными соображениями, вызвавшими её» (Р. Герц-Гомбург. Имрей Шефер, Ч. II, № III). Причём репрессии против единоверцев объяснялись маскилами исключительно «тягчайшими грехами» самих евреев. Неудивительно, что просветитель Ицхак-Бер Левинзон (1788-1860) упомянутую книгу «Теуда бе-Исраэль» посвятил «Помазаннику Божьему (Машиаху), Его Величеству Николаю Павловичу», беззастенчиво оправдывая еврейскими же дурными качествами и выселение евреев из приграничных территорий и даже грубые нарушения рекрутского набора. И уж совсем неуместными выглядели высокопарные панегирики Николаю I Биньямина Мандельштама (1806-1886). Тот сравнил царя с Фридрихом Великим, Иосифом II, Бонапартом, причём сравнение было явно в пользу Николая. Другие монархи, дескать, лишь реагировали на изменения, предложенные самими иудеями; Николай же, несмотря на всё их невежество и жестоковыйность, в стремлении превратить евреев в благопристойных людей распростёр над ними свою державную длань. На этом основании «помыслы российского царя и повелителя, нашего государя, гораздо более величественны и великодушны, нежели мысли всех правителей Востока и Запада». Еврейский поэт Шаул Черниховский заметил, что «еврей-писатель… взвешивал каждое своё слово из боязни, чтобы его не поняли превратно, нередко он увлекался апологетическим пылом». Понятно, что и Соломонов вынужден был действовать в духе общей традиции, но когда в его книге встречаешь велеречивые панегирики венценосцу, веришь им с трудом, и похвала кажется неумеренной, нарочитой.